Предисловие друга и читателя:

Василий Ефимович Субботин родился в 1921 году в деревне Субботинцы, ныне Кировской области, в семье крестьянина. Начал войну на границе - закончил в Рейхстаге. Написал много книг стихов и прозы, среди них - "Как кончаются войны". Собственным корреспондентом Истории назвал его в одной из статей критик Эдуард Бабаев. Именно благодаря Субботину воскрешен подвиг Петра Пятницкого, забытого героя штурма Рейхстага.

"Среди имен бойцов и офицеров - людей, бравших Рейхстаг, забыто имя Пятницкого, Петра Пятницкого. Между тем именно он первым выпрыгнул на мостовую из окна дома Гиммлера, когда начался штурм, при первой атаке. Потом под огнем у канала, когда роты надолго залегли, встал солдат с красным полотнищем... - и увлек за собой своих товарищей. Это был Петр Пятницкий... А потом человек с флагом упал... Когда под вечер, после артиллерийской подготовки, атака была возобновлена и бойцы его батальона подбежали к Рейхстагу, Пятницкий лежал перед подъездом с флагом в руках. И чтобы не затоптали, его отнесли и положили у колонны... А потом о нем забыли. А когда хватились - его уже похоронили где-то в братской общей могиле".

Когда "Правда" и "Новый мир" в 1960 году напечатали рассказ Субботина "Забытый солдат", страна вздрогнула. Были сказаны ключевые для нашей жизни и судьбы слова - "забытый солдат". Горькие слова.Читая Субботина, все время думаешь о том, что прошлое рядом, близко. Моя двадцатилетняя дочь Дина чуть ли не с пеленок знает дедушку Василия Ефимовича, я с ним дружу тридцать лет. Субботина очень любил Маршак, Маршака с детства опекал Стасов, который и привез его однажды к Льву Толстому, попросил благословить мальчика... Все - рядом, все - близко, все - связаны единой нитью. Это и называется жизнь, а если хотите - история.
Сергей Баймухаметов, Василий Субботин

Сирень
Берлин, апрель-май 1945 года

Бои за Берлин, не прекращаясь, шли десять дней и ночей. Десять дней и ночей мы не спали. Держались на одном только напряжении, да еще, пожалуй, на коньяке и спирте. Хорошо, что немцы оказались запасливыми! Мы двигались к центру по загражденным улицам - не через город, а сквозь него. Гимнастерки наши пропахли дымом, мы все были грязны и осыпаны красной - кирпичной, и белой - известковой пылью. Как каменщики, сошедшие с лесов. Десять дней и ночей никто не спал. Напряжение и усталость были так велики, что мы едва держались на ногах. Потому в полдень второго мая, когда Берлин пал, когда стало тихо, мы ничего не осматривали, даже к Бранденбургским воротам не пошли. Мы спали! Спали все, солдаты и командиры. Тут же, возле Рейхстага. Спали вповалку. Прямо на площади. Голова к голове. Без просыпу. Два дня! А когда проснулись, сразу же начали приводить себя в порядок. Вот передо мной снимок. Все умытые, чистенькие, в чистых гимнастерках со свежими подворотничками. Офицеры! И у каждого - ветка сирени в руках. Берлин лежал в развалинах, горел. А над развалинами буйствовала сирень. Везде, на всех углах цвела сирень. И мы ходили как пьяные. Ведь мы были мальчишками. Я начал войну с первого дня на западной границе 20-летним танкистом. А в Берлине той победной весной было мне 24 года...

Акварель Гитлера
Берлин, апрель - май 1945

Вскоре после войны товарищи по Литературному институту стали спрашивать: а что я взял на память, как сувенир, в кабинете Гитлера? Помню, я очень смутился и не знал, что им ответить... Я уже писал, что в первые дни после падения Берлина имперская канцелярия никем не охранялась, и зайти туда мог всяк, кто хотел. Зашел и я. Прошел по длинному полутемному коридору прямо в кабинет Гитлера. В самом кабинете было светло, потому что окна здесь были с двух сторон. Одно - очень широкое, почти во всю стену, с примкнутым к нему большим, можно даже сказать огромным, письменным столом. Значительное пространство в кабинете занимали две люстры, которые крепились к полу и были больше похожи на рождественские елки, только с незажженными свечами. Почти по всей стене - открытые стеллажи, сплошь заставленные книгами. Я брал одну, другую... Они все, к моему удивлению, оказались с автографами.И был еще один шкаф, но уже остекленный, закрытый, стоящий отдельно, тоже заполненный книгами - одной и той же книгой - в одинаково черных переплетах и одного формата. Была это книга самого Гитлера. По несколько авторских экземпляров каждого издания разных лет. Теперь, вспоминая тот день, я думаю, что мог бы взять как сувенир кое-что из папки, что лежала на стоящем в углу небольшом журнальном столике. В ней были собраны рисунки и акварели самого Гитлера, сделанные им, надо полагать, в молодые годы. Мне запомнилась одна из этих акварелей: замкнутый крестьянский двор, посредине которого большая, аккуратно сложенная куча допревающего навоза. Или я мог бы взять другую папку. Ту, что лежала на столе. Своего рода бювар, развернув который можно было прочесть вложенный в него документ, который назывался "Права рейхсканцлера", с девятью, как мне помнится, параграфами. Вот, может быть, ее, эту папку со всеми правами Гитлера, и надо было взять в качестве сувенира! Так почему же я ничего не взял, удивлялись мои знакомые по Литинституту. И я не мог объяснить им, что мне, сыну крестьянина, было совершенно незнакомо понятие сувенира, памятной вещи. Я думаю, не одному только мне, но и многим моим товарищам, таким же, как я, деревенским парням, из которых в своем большинстве и состояла наша армия. Самого понятия сувенира мы не знали. Слова такого не ведали!

Я брал Берлин и Варшаву, а мне не о чем вам рассказать!
Берлин, апрель - май 1945

Да, мы в основном были парни деревенские. Но главное в том, что весь наш жизненный опыт - и городских, и деревенских - исчерпывался армией и войной. Начал я службу девятнадцатилетним мальчишкой, войну встретил в первые дни на западной границе. Отступал со всеми, сидел в обороне долгие месяцы, потом мы пошли на запад. Варшава, Берлин, госпиталь, когда я после войны заболел. Не помню, чтобы за четыре года войны, когда мы сидели в болотах, в окопах, кто-нибудь простудился, чтобы насморк у кого-нибудь был. А когда война кончилась, народ повалился с ног буквально батальонами и полками. Госпитали были переполнены! Отпустило то страшное напряжение, в котором мы прожили четыре года, мобилизовав все силы организма. То есть даже простая гражданская простуда была у нас связана с армией, с войной. И потому, вспоминаю, непростым было наше возвращение. Когда пошли на запад, мы уносили с собой войну. Нам и в голову не приходило, что в городах, от которых мы увели войну, установилась и потекла своя, совсем иная жизнь, о которой мы и не догадывались. А вернувшись, встретились с людьми, совершенно нас не понимающими, которые были не то чтобы далеки от всего, чем мы жили и что вынесли за все эти годы, но и не хотели, не желали ничего слышать об этом. Это было очень неожиданно. Наши воспоминания, связанные с войной, были для многих из них неинтересными, чуждыми, они не хотели ничего знать из того, что мы видели и пережили. Я это особо остро почувствовал в первую зиму после войны в той среде, в которой я оказался. Помню, что даже написал стихи, может быть, и не очень складные, которые теперь уже наполовину забыл.
В памяти остались только первые строчки этого запальчивого стихотворения: Я вот брал Берлин и Варшаву, А мне не о чем вам рассказать!

Больная память
Берлин, апрель - май 1945

Алеша Берест, Алеша Берест... Наша больная память... Двадцатилетний лейтенант, юный гигант. Он спустился в подвалы Рейхстага на переговоры, прикрыв лейтенантские погоны кожаной тужуркой - его представили полковником. Немецкий полковник ему сказал: - Ваши солдаты возбуждены... Вы должны их вывести и выстроить... Иначе мы не выйдем! И знаете, как ему ответил, какие слова нашел двадцатилетний замполит комбата Неустроева?!- Не для того я пришел в Берлин из Москвы, чтобы выстраивать перед вами своих солдат! Вот так! А перед этим Алеша Берест вместе с Егоровым и Кантарией устанавливал на Рейхстаге знамя нашей дивизии, знамя Победы. Об этом дне я, вернувшись из Рейхстага, успел вставить в выходящий номер дивизионки такую заметку: "Наши подразделения овладели Рейхстагом... В этой исторической битве неувядаемой славой покрыли свои имена Петр Щербина, Николай Бык, Иван Прыгунов, Василий Руднев, Исаак Матвеев, Сьянов, Ярунов, Берест, Кантария, Егоров..." Как так получилось, что через год после войны, представив к званию Героя Советского Союза Егорова и Кантарию, не представили Береста? После войны я был у него в Ростове, где он работал на "Сельмаше", он был у меня в Москве. От такой обиды люди ломаются. А он держался. И погиб в мирные дни, 3 ноября 1970 года, как герой. Спас, успел столкнуть с рельсов маленькую девочку, из-под колес поезда. А сам - не успел.

Труп Геббельса

На КП нашего 79-го стрелкового корпуса, на двух сдвинутых столах, накрытых простыней, лежит (слегка обгорелый, но узнать можно) труп Геббельса. Голый, но в носках и с галстуком на шее. Причинное место прикрыто большим куском ваты. В головах - пистолет и пиджак с золотым партийным значком над карманом. Магда Геббельс и шестеро ее детей, которых она сама же и отравила, пять девочек и один мальчик, лежат на носилках, на полу. Сегодня это может показаться кому-то странным, но носки на Геббельсе были штопаные. Они и сейчас у меня перед глазами, эти заштопанные носки. Довольно обычный, если не сказать рядовой, пример немецкой бережливости и аккуратности.

Мой псевдоним на Рейхстаге

За короткое время Рейхстаг был исписан от пола до потолка, от крыши до фундамента. Каждый хотел что-нибудь написать. Надписи героические, трагические, а чаще всего - иронические."Я удивлен, - спрашивал какой-то остряк, - почему такой беспорядок в правительственном учреждении?" А еще там было непечатное двустишие, нацарапанное на огромной высоте, под самым потолком: "Нет выше блага, чем посс... с Рейхстага". Я постеснялся написать в книге, что есть на Рейхстаге и мой автограф. Только не фамилия, а псевдоним, которым я подписывал некоторые заметки, а то и стихи в нашей дивизионной газете. Над депутатским входом в Рейхстаг я куском штукатурки нацарапал: "В. Аринин". В память о маме, которой давно уже не было в живых, о маме Арине. Поставить свою фамилию я, видимо, постеснялся.